ТЕКСТ И ТРАДИЦИЯ: РАЗГОВОР С ЕВГЕНИЕМ ВОДОЛАЗКИНЫМ
Евгений Германович Водолазкин – российский писатель и литературовед. Доктор филологических наук. Родился в Киеве в 1964 году. В 1986 году, окончив университет, поступает в аспирантуру Института российской литературы в Отдел древнерусской литературы, возглавляемый академиком Д. С. Лихачевым. В 1990 году его зачисляют в штат Института. С начала 2000-х годов наряду с научными исследованиями в области древней и новой русской литературы печатает публицистические и научно-популярные работы. Водолазкин – главный редактор альманаха «Текст и традиция». С 2000-х занимается литературным творчеством. Романы: «Соловьев и Ларионов», «Лавр», «Авиатор», «Брисбен», «Оправдание Острова», «Чагин».
— Передо мной интересный журнал «Текст и традиция». Вы являетесь редактором этого журнала. Как Вы чувствуете себя в роли редактора, научного сотрудника и писателя? Можно ли объединить все эти направления Вашей творческой деятельности в одно целое?
Ощущаю себя чем-то вроде играющего тренера. Общее видение игры не исключает умения играть самому. Важно лишь хорошо понимать суть той роли, в которой выступаешь, и не выходить за ее пределы. Плохо, когда литературовед начинает писать «художественно», и наоборот – когда романы писателя наукообразны. Впрочем, считается, что творчество и научный анализ осуществляются разными полушариями мозга. Вероятно, это действительно так, потому что отделять одно от другого у меня получается без особых усилий.
— За свою писательскую работу Вы получили более десяти премий. Можно сказать, что Вас признают как критики, так и читатели. Мешает ли успех в работе? Допустим: «Вот сейчас пишу, и мне надо быть лучше, потом снова лучше…». Постоянно надо превосходить себя…
Что может быть лучше соревнования с самим собой? Если же говорить серьезно, то даже с собой я не соревнуюсь. Я нахожусь в том возрасте и состоянии духа, когда не чувствуешь необходимости что-либо кому-то доказывать. Просто пишешь – и все. Другое дело, что то положение в литературе, о котором Вы говорите, мне это позволяет. Если бы этого не было, может быть, я вел бы себя по-другому. Каждый мой роман – это что-то вроде моей записочки Богу. И если эта переписка кого-то интересует, я только рад.
— Исследователи не раз отмечали, что время находится в центре Вашего интереса. Достаточно взглянуть на семантику времени в «Соловьеве и Ларионове», в «Лавре». Правда ли, что не пространство, а время волнует человека?
Михаил Бахтин учит нас, что время и пространство неразделимы. Но Вы правы в том, что в этой паре ведущим является время. Преодолевая время, мои герои обязательно преодолевают и пространство. По поводу романа «Лавр» одна петербургская студентка остроумно заметила, что он – «хронотоплес». Вообще же всякое время пространственно, а пространство – временно. Я думаю, что переход из времени в вечность предполагает и радикальные пространственные изменения. Окончание времени ведет, несомненно, и к окончанию пространства.
— Мы живем в эпоху уединения и подчеркнутой индивидуальности. Индивид со своим собственным «я» представляет собой микрокосмос. Ваш Платонов в «Авиаторе» прекрасно говорит об этом. Насколько большая история влияет на маленького человека?
Она не может не влиять, как не могут не влиять землетрясения и наводнения. Другое дело, что, находясь в сейсмоопасном месте, желательно найти точку понадежнее. И это – не эскапизм. Только так и можно помочь ближним. Потому что – какой же ты помощник, если у тебя самого земля колеблется под ногами?
— В одном из интервью Вы заметили, что русская литература отличается от западноевропейской тем, что русская культура не знает Ренессанса. Конечно, это не ценностное определение, а просто факт. Насколько этот факт важен для истории русской литературы и культуры в целом?
Ренессанс – это, по сути своей, возвращение. Любая культура состоит из уходов и возвращений. Это, так сказать, вертикальные связи. Существуют и связи горизонтальные: это взаимодействие культур. Да, циклы русской культуры несколько отличаются от западноевропейских, но время от времени они сверяют часы. И этот процесс – в высшей степени благотворный. Именно он рождает главные пики мировой культуры. Например, Достоевского – удивительное соединение западноевропейской формы и русской проблематики.
— Мы, филологи, обычно полагаем, что каждый текст впитывает в себя все предыдущие тексты, что роман, например, мы читаем на фоне романов, до него написанных. Читаем ли мы и современный роман в такой интертекстуальной традиции? По-прежнему ли прочтение и восприятие текстов происходит благодаря широкому спектру межтекстуальных отношений, диалогу с другими текстами?
В отличие от средневековой литературы, литература Нового времени базируется на понятии прогресса. Новые произведения как бы «снимают» старые. По крайней мере, в отношении формы. Этот процесс замещения старого новым предполагает контакт с предшественниками. Сейчас, когда эпоха Нового времени оканчивается, внимание к предшествующим текстам обострилось. Постмодернизм подвел дело к той точке, когда тексты, новые и старые, начинают сосуществовать – так же, как это было в Средневековье. Но, несмотря на приключения и изменения литературных жанров, одно остается незыблемым: сюжет. Временами от него могут отходить, но он все равно возвращается с неутомимостью бумеранга. Потому что с тех пор, как человек научился говорить, он пытается рассказывать историю, то есть события, вытянутые в некоторой последовательности.
— Насколько Вам близка поэтика Достоевского и считаете ли Вы себя писателем, который следует творческой позиции Достоевского?
Я уже говорил, что в форму западноевропейского романа Достоевский заключает русскую проблематику. Особенность его восприятия на Западе я сформулировал бы так: Достоевский достаточно близок западному читателю, чтобы быть понятым, и достаточно экзотичен, чтобы быть интересным. Он нашел нужную точку между «своим» и «чужим». Если сдвинуть ее в одну из сторон, волшебство исчезает: писатель становится либо непонятным, либо скучным. Я по мере сил пытаюсь следовать этой позиции и находить баланс между чужим и своим. Я люблю европейскую культуру как целое – в ее западной и русской составляющих.
— Человек сегодня получает много информации. Что литература может сказать человеку в нынешнее время?
Литература не является источником информации. Ее задача – предложить определенный взгляд на вещи. Литература не обязана давать ответы. Ее дело – ставить вопросы. Хорошо поставленный вопрос – само по себе большой успех. А ответы даст читатель.
— «Иди бестрепетно!» – это одно из важнейших утверждений в романе «Авиатор», сказанное молодому Платонову Терентием Осиповичем, но, в то же время, это и название Вашей книги эссе («Идти бестрепетно. Между литературой и жизнью»). Это совет жизни? Кажется, «Встань, и иди!», как Иисус велел Лазарю: «Лазарь, выходи!»?
Эта фраза неожиданно стала популярной. Ее печатают на открытках и на сумках. В том, как ее подхватили, я вижу тоску по осмысленным и последовательным поступкам. Это усталость от того, что немцы называют «wenn und aber». Вместе с тем, я отдаю себе отчет в том, что одна фраза не исчерпывает богатства жизни. В ситуации, когда все вдруг становятся бестрепетными, хочется призвать к чему-то противоположному.
— Кажется, что современный (особенно молодой) человек живет нынешним моментом. Для него все происходит сейчас и здесь. Вы в свою прозу вводите далекое прошлое, древнерусскую литературу, и это является привлекательным. Что, по Вашему, цепляет; почему, читая Ваши книги, люди воспринимают историческое время как настоящее?
Прошлое всегда использовалось как зеркало для настоящего. Потому что современность невозможно объяснить через современность. И любую систему невозможно понять, находясь внутри нее. Говоря условно, для того чтобы понять, что такое суша, нужно выйти в море. Чтобы понять особенности настоящего, следует обратиться к прошлому.
Jasmina Vojvodic, University of Zagreb
Edited by: Gazinur Gizdatov, Kazakh Ablai Khan University of International Relations and World Languages and Olga Burenina-Petrova, University of Zurich & University of Konstanz