Никогда не было ничего – Дмитрий Филатов

Никогда не было ничего приятнее, чем босиком после дождя ходить по дубовой стружке, рассыпанной у сырого, рябого от топора пня. Вцарапываться в сырой пень, чтобы под ногти забивалась древесная мокрая кашица. Всегда было тяжело заходить уже вечером в хату, душную от толстого настенного ковра, горячую от того, что нельзя было спать с краю, потому что от пола дуло. Иногда можно было залезть на печку, но там давно уже никто не убирал, и когда я слазил с неё, моя рваненькая одежда скатывалась в пыли. Мне читала бабушка заговоры от пупочной грыжи и водила колючими огрубевшими руками по животу, было щекотно, а затем она делала вид, что сплевывает мне что-то в пупок, и я ощущал, как ее дырявый рот расплескивает холодные капельки слюны. И дула, и было слегка прохладно, начинала растирать живот, грубая кожа ее царапала меня, но я бабушке позволял. Мой отец сделал загон для телка. Телок смотрел на меня из ограды, в которую он мог просунуть голову, и пытался бодаться. Я старался не подходить к нему, разве что иногда дёргал самостоятельно посаженный у ограды зелёный лук. Его глаза были как мои, только вылазили сбоку. Я ел холодец и не подозревал, из кого он был приготовлен. Я ударил палкой чёрненького цыплёнка, я не думал, что убью его, это получилось случайно. Меня поругали, но я не заплакал. Не спалось две недели, а с утра был жирный куриный бульон с огромной жесткой ногой и упругим жёлтым жиром и толстой пупырчатой кожей на ней. Я всегда выходил из-за стола последним, спустя часа полтора, а то и позже, не доесть нельзя. Однажды мой отец ушёл на рыбалку и поставил мне стакан простокваши с твёрдым, как у варёного яйца, белком. Я съел белок, а кислую жёлтую воду не смог. Отец уже вернулся с рыбалки, а я всё доедал простоквашу. Он скривился и назвал меня бабой. А потом были жареные подлещики, много подлещиков, а ещё были караси, красноперки. Отец принёс живность в вентере и сказал, что вентерь не выдержал веса и развязался, крупная рыба уплыла, а ентих красноперок кошке надо отдать. Кошка ходила беременная и спустя какое-то время неудачно спрыгнула с потолка. На полу в сенцах, где она жила, стали появляться красные полоски и капельки, а через три дня кошка сдохла, ее Машкой звали. Я видел, что у неё был в крови и какой-то слизи весь зад, мы с отцом ее похоронили. На мне были резиновые сапоги на босую ногу, и я натер рыжие мозоли. Когда отец убивал кроликов, он привязывал их за задние лапки к старой яблоне, сдирал шкуру, как пленку, с ровно таким же звуком, и эти лапки потом отрубал. Они долго оставались болтаться в узлах на дереве, погоняемые ветром и словно от него удирающие. Лапки были до того нежные, пушистые, с пожелтевшим, до этого когда-то совсем белым, мехом. А когда крольчата болели и умирали, отец брал их штук по пять в руку за уши, выносил в лес и швырял на помойку. Он ставил им пенициллин, но бывало и такое, что приходила крыса и убивала крольчат. И лиса приходила, и было кроликов жалко. И отца было жалко. Я вырос, и бабушки не стало.

Editet by: Natalia Pushkareva, Saint Petersburg State University and Tatiana Naydina, Tamkang University