«ПОКА ЕСТЬ ВРЕМЯ – ПОЙ, ПИШИ БЕССТРАШНО И БЕСПРЕКОСЛОВНО…». ИНТЕРВЬЮ С ВИКТОРОМ ФЕТОМ
Виктор Яковлевич Фет – поэт, драматург, зоолог. Профессор биологии в Университете Маршалла (Хантингтон, Западная Виргиния). Родился в 1955 г. на Украине в г. Кривой Рог. Детство и юность Виктора связаны с Новосибирском, где он окончил биологическое отделение факультета естественных наук Новосибирского государственного университета в 1976 г. Дo 1987 г. работал зоологом в Средней Азии, с 1988 – в США. Публиковался в периодике США, Германии, России, Болгарии, в основном в журналах «Литературный европеец» и «Мосты» (Франкфурт), а также в литературных ежегодниках «Встречи» и «Побережье» (Филадельфия), «Альманахе Поэзии» (Сан-Хосе), «Зеркало» (Лос-Анжелес), в ежегодном альманахе НГУ «К востоку от солнца». Один из авторов антологии «Общая тетрадь. Из современной русской поэзии Северной Америки» (М., 2007). Первым полностью перевел на русский язык «Охоту на Снарка» Л. Кэрролла (перевод закончен в 1982, опубликован в 2001).
В 2001 году получил стипендию международного Хоторнденского фонда литераторов в Шотландии. Лауреат премии журнала «Литературный европеец» (2010).
Помните ли Вы Ваше первое произведение? Что побудило Вас к его созданию?
Формально такого не было. Мой отец в детстве записывал строчки, которые я рифмовал уже в 3-4 года, на манер читаемых мне тогда детских стихов, кое-что сохранилось. Я с детства (с 4-5 класса) писал пародии и стилизации, как многие дети моего круга (но, возможно, в большем количестве) – рассказы под Шерлока Холмса, стихи-подражания в духе Пушкина и Маяковского и прочие школьные несерьезные вещи. Многое смутно помню, кое-что сохранилось. Публиковать такое тогда было не принято, да и нереально. В НГУ (с 16 лет, с 1971) я писал студенческие песни, капустники, скетчи для студенческого театра (см. подробнее мемуары «Феномен “Авось”», 2012) Первое опубликованное на бумаге в официальном советском пространстве произведение, наверное, – пародия на Евтушенко в журнале «Крокодил» (1977). До того было первое «опубликованное» в стенной газете НГУ – «Сказка о золотом клопе» (1973), политическая сатира в стиле Евгения Шварца – одного из главных авторов моего детства, и по сей день любимого.
Как и когда Вы перешли к онлайн литературе?
А я никогда и не переходил. Все, что я пишу в последние годы, публикуется по-старинке на бумаге. У меня есть произведения, размещенные на разных сайтах, но я стараюсь все публиковать в книгах, сборниках и журналах.
Сравнивая онлайн литературу с «классической», какие достоинства и недостатки Вы бы отметили?
Не вижу особой разницы (кроме спецжанров, основанных на гипертексте или участии читателя). Все зависит от автора, а насколько он заметен, как выходит на публику из круга близких друзей (из Живого Журнала или Фейсбука), как сложится судьба написанного, решает не автор. (Хотя многие активно занимаются маркетингом). Мы собираемся в издательства, группы, журналы (для меня – «Мосты» и «Литературный европеец» в Германии, несколько альманахов в США). Пусть потомки изучают. Не думаю, что принципиально все это отличается от времен Пушкина и его журналов…
Но, конечно, количественно теперь иначе – трамвай оказался резиновым. Интернет – гигантский забор, на котором пишут все, да и найти многое гораздо легче. Онлайн-формат породил огромную кучу мусора, но также в ней, надеюсь, есть и много жемчуга, хотя для его поисков надо рыться в помойке. Порой помойка побеждает, но я оптимист. Будем надеяться, однако, что все это не сгорит… или Сеть не исчезнет. Прецеденты были – и никто не гарантирует, что комьютерные файлы надежнее Александрийской библиотеки.
Вопрос относительно переводческой деятельности: что сподвигло Вас заняться переводами?
Я учил английский с ранних классов школы в Новосибирске, и позднее в старших классах уже сочинял на нем пародии, шуточные стихи, начиная с «легкого жанра». Мне захотелось делать то же по-английски и наоборот, это было естественно для подростка, сочинявшего стихи и пародии. С детства моим примером были великие переводчики (и в то же время детские поэты) Маршак, Чуковский, Заходер; позже Лозинский, Пастернак, Щепкина-Куперник, Левик и другие, была грандиозная школа перевода – советcкие поэты, которые не могли печататься, уходили в перевод.
В Википедии упоминается, что Вашим первым художественным переводом стал перевод с английского языка поэмы Льюиса Кэрролла «Охота на Снарка». Вам нравится его творчество?
Да, я оказался первым русским переводчиком «Охоты на Снарка» (1976, окончательный вариант 1982, опубликован в 2001). Кэрролл был важным писателем в среде, где я рос, он служил отдушиной для интеллектуалов. Вы наверняка слышали о надуманной проблеме «двух культур» Сноу, или «физиков и лириков». Кэрролл соединяет эти противоположности, его читают не только дети, но и ученые. «Алису» переводят и по сей день. На русский есть десяток хороших переводов, они разные – принципы перевода варьируют от свободного пересказа, «одомашнивания» до академического следования тексту. См. гораздо подробнее о Кэрролле, Алисе и Снарке в моей рецензии на книгу Н.М. Демуровой «Картинки и разговоры» (2009). В последние несколько лет я помогаю издательству «Эвертайп» находить новых переводчиков «Алисы» на не охваченные языки.
Какими главными качествами (профессиональными и личными) должен обладать литературный переводчик?
Наверно, терпение и усидчивость; само собой, грамотность, начитанность, размер словарной базы данных (на обоих языках). Для стихов – несоменно, умение их писать (легко сказать!). Во многих стихотворных переводах (и просто стихах) нашего времени я легко вижу, что человек просто не чувствует языка стихов (рифма, размер, сочетания звуков и слов, постоянные псевдопоэтические space-filler’ы вроде «иль», «уж» т.д.).
Особено же важны для переводчика (и стихов, и прозы) – вкус и такт. Они трудно определимы и субъективны (как и все в литературе), но безвкусность (она же пошлость) и бестактность (по отношению к переводимому автору) мне, например, сразу видны по лексике – по словарю перевода. Я не говорю о «свободном переводе» (пересказе «по мотивам»), но, по моему мнению, если на литературном произведении стоит имя автора, скажем, того же Льюиса Кэрролла, то нельзя в русском переводе пользоваться словами типа «шмотки» и «дохляк» (это реальные примеры из опубликованных переводов вполне известных уважаемых авторов). Кэрролл такого не писал и не написал бы, хотя сленг всегда имелся во всех языках. При этом, конечно, сам Кэрролл – лучший пример непереводимого автора. Его игра слов и пародии очень трудно переносятся в другие языки; он сам это понимал и предлагал своим переводчикам вставлять замены на местные темы – а это эклектичный подход, требующий изрядного искусства, такта и подробных примечаний.
Были ли такие моменты, когда Вы «застревали» долго на одном месте при переводе? Если да, то расскажите, пожалуйста, подробнее.
Перевод кэрролловского «Снарка» в молодости был сделан далеко не сразу. После первого варианта я много лет его «шлифовал», и мой опыт сильно менялся с годами. См. приложенное о Снарке. Сейчас я перевожу в основном верлибры, это тоже не просто, но проблема рифмы всегда наиболее трудна и важна для русского стиха (см. гораздо подробнее в моей статье о процессе написания стихов).
Поделитесь пожалуйста историей создания стихотворения «Пока есть время». При каких обстоятельствах оно было создано, к кому обращено?
Особых обстоятельств не было, это одно из многих вполне программных стихотворений того периода, а обращено, как и все мои стихи, ко всем, кто его читает, и к самому себе, в первую очередь. Местоимение «мы» («и снова смысла ищем мы»), которое у меня встречается намного чаще, чем «я», обозначает различные группы людей – от всего человечества до моих друзей, в зависимости от контекста. Мне всегда казалось, что местоимений вообще должно быть гораздо больше – язык делит всех безжалоство на «мы» и «вы», а ведь это деление другое, чем «я» и «они».
Считаете ли Вы, что Ваша фамилия (которую носил знаменитый русский поэт и переводчик, Афанасий Фет) сыграла роль в Вашей жизни, ведь Вашим увлечением также является поэзия и переводы? Или это случайное совпадение?
Мы однофамильцы (мои предки в еврейской черте оседлости скорее всего писали так свою фамилию под влиянием знаменитого русского поэта, варианты ее на идише – Фетц и Фетцер). Но в шкафу у родителей среди немногих томиков поэзии был Фет, скорее всего из того же любопыства к однофамильцу, и я его читал. В детстве я хорошо знал об этом и чувствовал какую-то связь, ведь фамилия очень редкая – а в школьных учебниках с младших классов были его стихи, и меня дразнили строкой Фета «Я пришел к тебе с приветом» (само собой, имелось в виду жаргонное значение последних слов, Афанасию вряд ли известное).
Потом уже мне говорили, что не следовало печатать стихи под такой фамилией, и я понимаю, что она воспринимается странно (как я сам воспринял бы сочетание, скажем, «Андрей Лермонтов»), но я не брал псевдонима для своих первых публикаций, и потом никогда не хотел его брать. Начав наконец много писать и печататься в уже очень зрелом возрасте (конец 90-х), я хотел делать это под своим настоящим именем.
В Нью-Йорке есть хороший поэт Александр А. Пушкин (ранее он печатался под псевдонимом Апуш) – но он-то как раз прямой потомок Пушкина…
Как видно из моих стихов, я Фету предпочитаю Тютчева, если уж сравнивать этих гигантов. Вы, кстати, не спросили, кто мой любимый русский поэт, а у меня их много, и первый среди них, само собой, Пушкин, а потом созвездие такое: Ломоносов, Гумилев, Заболоцкий, Боратынский, Тютчев, А.К. Толстой, Сельвинский. Много мне дали Хлебников, Блок, Цветаева, Мандельштам, Маршак, Кирсанов (и, как у всех из моего поколения – Вознесенский, Окуджава, Галич, Высоцкий). Наиболее далеки от меня (из основного канона), наверно, Лермонтов, Пастернак, Ахматова, Маяковский, Евтушенко, и тот же А.А. Фет.
Какое настроение (состояние души) больше всего Вас вдохновляет на создание нового произведения?
Спокойное ожидание, наличие неожиданно образовавшегося времени. Например, я много стихов писал в аэропорту, когда до вылета остается пара часов или самолет задерживается. Образуется кусок времени, который можно заполнить, вроде страницы дневника. Подробнее – читайте мой трактат «К естественной истории написания стихов».
К сожалению, не удалось найти местонахождение речки Малая Криквяга. Поясните пожалуйста, где она находится, ведь Вы упоминаете в своих стихах и о народе, живущем рядом с этой рекой.
Это – вымышленная река. Но название ее не случайно; кроме слов «крик» и «кривой», krieva по-латышски просто означает «русский».
В 2017 году Вы помогли издательству «Evertype» опубликовать сказку «Приключения Алисы в Стране чудес» в переводе на шорский язык. Сколько языков Вы знаете?
Я, конечно, не знаю шорского и не переводил на него. Переводила шорская лингвистка и поэт Любовь Арбачакова (Междуреченск, Кемеровская обл.), а я просто редактировал перевод – вслепую, зная «Алису» и русский перевод Н.М. Демуровой, с которого Арбачакова переводила, – и в процессе таких редакций узнавал тюркские слова. Мы издали 10 новых переводов таким образом на языки бывшего СССР – от башкирского до цыганского, и проект продолжается. Мои два активных языка – только русский и английский, после 30 лет в США. Но я разбираю научную литературу по биологии, если надо, по-немецки, по-французски, по-итальянски; знаю пару сотен слов на тюркских языках, a также на новогреческом (я работал в Греции с зоологами), и, само собой, могу читать со словарем на славянских языках.
Почему Ваш научный интерес переключился с пауков на скорпионов? Что особенно привлекает Вас в изучении этих существ?
Это отдельная долгая история, см. мою заметку «Ночное свечение скорпионов». Пауки были темой моей диссертации в Зоологическом институте (Ленинград) в 1984 г., и я занимался ими в небольшой период примерно с 1976 по 1984. Скорпионов я изучал и до того, и по сей день, уже 50 лет. Выбор был довольно случайный, здесь главным было заняться малоисследованной группой животных и самому внести новые крупицы знания; а подробнее об этих темах читайте «Дар» Набокова или мою заметку о зоологических этикетках. Занятия эти сродни собиранию марок, но не требуют столько денег…
Вы эмигрировали в США во времена Советского Союза. Когда Вы бываете в России, какие перемены Вам больше всего бросаются в глаза? Чем отличаются люди Советского Союза от жителей современной России? Возможно, и Вы стали смотреть на Ваше бывшее окружение через иную призму?
Несомненно, призма совсем иная: я уже полжизни живу в США, а в России бываю очень редко (последний раз был в 2013), мои дети выросли в США, сейчас растет внук. Сменилось почти два поколения, но мало меняется политический режим и ментальность населения. В этом отношении я пессимист – иначе, наверное, я жил бы там. Мне бросаются в глаза не перемены (я их видел и в постсоветской Восточной Европе – в Болгарии, Чехии, на востоке Германии), а их отсутствие: увы, российская действительность все еще описывается в терминах Салтыкова-Щедрина и даже Карамзина, и многие считают это традицией, которой стоит гордиться.
Быстрее меняется язык, но в каком направлении? Как ученого-эволюциониста, меня интересуют изменения и быстрые и медленные, но регресс – это тоже эволюция. Думаю, мы наблюдаем много регрессивных процессов, отмирают и вымирают целые блоки цивилизации – и не только в России.
Меня же интересует сохранение и эволюция языка, и, прежде всего, за пределами исторической метрополии, где я нахожусь уже 30 лет. С этим связаны и мои усилия по изданию и собиранию русских поэтов за рубежом (сборники и журналы издательства «Литературный европеец»), и по сохранению редких языков путем публикации переводов Кэрролла.
Вот несколько фраз из моего недавнего предисловия к ежегоднику «День русской зарубежной поэзии» (Франкфурт, 2020):
«Уже много лет, в набоковских Аппалачских горах, преподаю я студентам принципы эволюции – истории жизни на Земле; и география, само собой, важна для истории.
Составля эту книгу, я вдруг заметил, что волны эмиграции и их поэтические проявления, конечно же, подчиняются тем же законам. Мы ведь все вынесены этими волнами на острова.
Острова языковые, культурные, этические, религиозные, любые. Мы наследуем старым колонистам, учимся у них, спорим с ними. Мы образуем созвездия новых экосистем, обмениваясь генофондом, порождая новые виды. Мы – наш язык, наши стихи – подчиняемся тем же естественным процессам истории и географии, что и все живое. Поэзия, язык и есть форма жизни.
Та же страсть, быть может, и питает наше воображение на новых берегах, что в детстве к островам Жюль Верна, Стивенсона, Грина. Из огромной евразийской стужи следили мы за полëтом шмеля-Гвидона, повелителя волшебного острова. Моими первыми «толстыми» книжками были «Робинзон» и «Гулливер» в русских переводах. Это – острова, описанные великими островитянами на языке, сформированном волнами миграций (кельты, римляне, германцы, норманны), теперь основном в моей второй, англоязычной жизни.
И все мы росли на странствиях Одиссея в пересказе Куна; каждый эгейский остров был родной, пугал и радовал. На «полярных морях и на южных» (Н. Гумилев, «Капитаны») располагались и Атлантида, и Авалон, и Нуменор, и страшный остров доктора Моро, и злая пародия-пророчество Томаса Мора, остров Утопия».
Расскажите пожалуйста о Вашем самом дорогом воспоминании детства.
Одно из самых ярких воспоминаний – примерно 1961 г., мне 6 лет, и мой дед взял меня в кино – в летнем кинотеатре на открытом воздухе в парке культуры – на видовую французскую картину «Путешествие на воздушном шаре» Ламорисса (1960), которую показывали в Новосибирске (хрущевская «оттепель»). В изумлении я услышал его комментарии о Париже – дед узнавал улицы, бульвары, Триумфальную Арку, – и я узнал, что он учился в Париже до революции на медицинском факультете Сорбонны. Уже школьником я записал рассказы деда, и через много лет (2005) нашел-таки французскую ветвь там же, в Париже – потомков его сестры. Если бы дед остался в Париже в 1914 г., а не вернулся в Россию на летние каникулы, как в романе, – меня не было бы, или другой «я» моего поколения был бы французом. Или дед погиб бы в Аушвице, как его парижская племянница. Другая часть семьи погибла под нацистами в 1941 в Ровно (Западная Украина).
Все это сплелось в мгновенные и яркие понимания истории, географии, языков, цивилизаций… Так для меня навсегда лингвистика и история были и остались параллельны биологии и географии. А голод, эвакуации, погромы, лагеря, гетто и войны были известным историческим фоном, который в моем мирном новосибирском детстве был не вполне реален – вроде, как магма, далеко под земною корой, хотя мы и много знаем о землетрясениях и вулканах…
Многие другие воспоминания лет 5-7 тоже связаны с фильмами (кинотеатры, реже телевизор, тогда бедный), ведь так мы узнавали о жизни, которую считали в детстве правильной и самой лучшей.
Патриотизм, рука об руку с сентиментализмом (музыка Дунаевского), еще в моем детстве (ранние 1960-е) воспитывали такие классические фильмы 1930-х, как «Веселые ребята», «Цирк», «Волга-Волга» и, конечно, «Дети капитана Гранта» и «Остров сокровищ» – оба из кровавого 1937 года; оба сняты по любимым мною в 1960-х гг. книгам… И ведь в том же 1937-м была написана «Бригантина» 19-летнего Павла Когана. Это – детство поколения моих родителей, но еще в 1960-х оно было и нашим, с меньшей кровью вокруг.
К фильмам сталинских времен добавлялись новые, другие книги и фильмы. Мои воспоминания детских лет о жизни в Новосибирске (бескрайний снег, полгода зима, огромная река Обь с гигантским мостом) сливаются с книжными текстами хороших детских писателей (многие из них как раз вернулись из лагерей в 50-х гг.).
В общем, мне повезло, что меня в 4 года научили читать и посадили с книгой на диван.
Там я, в общем, до сих пор и сижу… не самая худшая из позиций.
В недавнем шуточном стихе на юбилей своему другу я написал:
Наверно, так нас воспитали:
Еще не все мы прочитали,
И мы останемся в веках
С открытой книгою в руках.
Asya Amano, University of Zurich
Edited by: Natalia Pushkareva, Saint Petersburg State University and Olga Burenina-Petrova, University of Zurich & University of Konstanz